Неточные совпадения
—…мрет без помощи? Грубые бабки
замаривают детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство помочь этому, и ты
не помогаешь, потому что, по твоему, это
не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что
не можешь
видеть всего, что можешь сделать, или ты
не хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием, я
не знаю чем, чтоб это сделать.
—
Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко
не боится ни
моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это
не вода плещет, меня
не обманешь, — это его длинные весла.
«Есть еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, — только вашему благородию
не понравится; там нечисто!»
Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед, и после долгого странствовия по грязным переулкам, где по сторонам я
видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на самом берегу
моря.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди
морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была
не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог
видеть, что гость его был скорее практический человек.
Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к
морю, подхваченная неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь,
не исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова
увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.
Она была так огорчена, что сразу
не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена
увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стояла, рассеянно наблюдая
море.
— Ты
видишь, — подхватил старичок, — что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и
мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому
не было завидно.
Когда Самгин, все более застывая в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у
моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он
видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но
не чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами...
Нет, Бог с ним, с
морем! Самая тишина и неподвижность его
не рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек все
видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
Я
не вижу ни голубого неба, ни синего
моря.
Группа гор тесно жалась к одной главной горе — это первая большая гора, которую
увидели многие из нас, и то она помещена в аристократию гор
не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем
моря, а за свое вино.
До вечера: как
не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь
вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На
море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на
море: вы больше его
не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Как ни привыкнешь к
морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами —
не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то
видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях,
видишь, что корабль погибает
не легко и
не скоро, что он до последней доски борется с
морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
А вот вы едете от Охотского
моря, как ехал я, по таким местам, которые еще ждут имен в наших географиях, да и весь край этот
не все у нас, в Европе, назовут по имени и
не все знают его пределы и жителей, реки, горы; а вы едете по нем и
видите поверстные столбы, мосты, из которых один тянется на тысячу шагов.
Когда мы обогнули восточный берег острова и повернули к южному, нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из
моря, заслонила собой и небо, и океан, одна из тех картин, которые
видишь в панораме, на полотне, и
не веришь, приписывая обольщению кисти.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее»
море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд
моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других
морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я
вижу и синее
море, какого вы
не видали никогда.
Простоять в виду берега,
не имея возможности съехать на него, гораздо скучнее, нежели пробыть месяц в
море,
не видя берегов.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы
не то чтобы в
море (потому что до
моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и
увидите сами в тот же момент, что ничего
не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
Шоомийцы погнались за ними на лодках. Когда они достигли мыса Сангасу, то
не помолились, а, наоборот, с криками и руганью вошли под свод береговых ворот. Здесь, наверху, они
увидели гагару, но птица эта была
не простая, а Тэму (Касатка — властительница
морей). Один удэгеец выстрелил в нее и
не попал. Тогда каменный свод обрушился и потопил обе лодки с 22 человеками.
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что в этот день дул особенно сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых)
видел, как какая-то лодка в
море боролась с ветром, который относил ее от берега все дальше и дальше; но он
не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
Минутами разговор обрывается; по его лицу, как тучи по
морю, пробегают какие-то мысли — ужас ли то перед судьбами, лежащими на его плечах, перед тем народным помазанием, от которого он уже
не может отказаться? Сомнение ли после того, как он
видел столько измен, столько падений, столько слабых людей? Искушение ли величия? Последнего
не думаю, — его личность давно исчезла в его деле…
В день приезда Гарибальди в Лондон я его
не видал, а
видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных местах шесть часов… Гарибальди приехал в половине третьего на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
Я давно говорил, что Тихий океан — Средиземное
море будущего. [С большой радостью
видел я, что нью-йоркские журналы несколько раз повторили это. (Прим. А. И. Герцена.)] В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе.
Не в самом же деле мерзнуть и дрожать в Березове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.
Мне случалось иной раз
видеть во сне, что я студент и иду на экзамен, — я с ужасом думал, сколько я забыл, срежешься, да и только, — и я просыпался, радуясь от души, что
море и паспорты, годы и визы отделяют меня от университета, никто меня
не будет испытывать и
не осмелится поставить отвратительную единицу.
Разве три министра, один
не министр, один дюк, один профессор хирургии и один лорд пиетизма
не засвидетельствовали всенародно в камере пэров и в низшей камере, в журналах и гостиных, что здоровый человек, которого ты
видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана и поперек Средиземного
моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…
Около тюрьмы есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у
моря, стоит так высоко, что я в сухую погоду
видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем
не обеспечена.
Сквозь потемки и дым, стлавшийся по
морю, я
не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные.
[29 июня 1886 г., с военного судна «Тунгус»,
не доходя 20 миль до Дуэ, заметили на поверхности
моря черную точку; когда подошли поближе, то
увидели следующее: на четырех связанных бревнах, сидя на возвышениях из древесной коры, плыли куда-то два человека, около них на плоту были ведро с пресною водой, полтора каравая хлеба, топор, около пуда муки, немножко рису, две стеариновые свечи, кусок мыла и два кирпича чаю.
По мере того, как я удалялся от
моря, лес становился гуще, и я начал подумывать о том,
не возвратиться ли обратно, но вдруг впереди
увидел просвет. Это оказалась полянка и посреди нее небольшое озеро, через которое проходила наша речка. Дальше я
не пошел и присел отдохнуть на одну из валежин.
Началось у них пари еще в Твердиземном
море, и пили они до рижского Динаминде, но шли всё наравне и друг другу
не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в
море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер
видит черта рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин.
6 июня… Газеты мрачны. Высаживаются враги в разных пунктах наших садов и плавают в наших
морях. Вообще сложное время, и бог знает чем все это кончится. Настоящих действователей у нас
не вижу. Кровь льется, и много оплакиваемых…
Какие этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать тому, кто
не видал их или,
видевши,
не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния. В эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни о грозном часе последнего расчета с жизнью, ни о ловком обходе подводных камней
моря житейского. Даже сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и
не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего дня.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам,
не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он
увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Раньше мне это как-то никогда
не приходило в голову — но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым
морем огня, скрытого там — в чреве земли. Но никогда
не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы
увидели…
И полеводство свое он расположил с расчетом. Когда у крестьян земля под паром, у него, через дорогу, овес посеян.
Видит скотина — на пару ей взять нечего, а тут же, чуть
не под самым рылом, целое
море зелени. Нет-нет, да и забредет в господские овсы, а ее оттуда кнутьями, да с хозяина — штраф. Потравила скотина на гривенник, а штрафу — рубль."Хоть все поле стравите — мне же лучше! — ухмыляется Конон Лукич, — ни градобитиев бояться
не нужно, ни бабам за жнитво платить!"
Колени у человека, — говорит, — первый инструмент: как на них падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем возвышении, и бей поклонов земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя постом, чтобы
заморить, и дьявол как
увидит твое протягновение на подвиг, ни за что этого
не стерпит и сейчас отбежит, потому что он опасается, как бы такого человека своими кознями еще прямее ко Христу
не привести, и помыслит: «Лучше его оставить и
не искушать, авось-де он скорее забудется».
— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая сестра, — но у меня как-то
не так, как у тебя. Когда я в первый раз
вижу море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый раз
вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю, глядя на него, и уж стараюсь больше
не смотреть. Надоедает.
— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню
не докончишь, потому что ведь
не бараны же те-то, пожалуй, и
не дадут себя резать, — то
не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие
моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
…Ему приятно к нам ходить, я это
вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов
не любим; оба
не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за
море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
По другим, более достоверным сведениям, гроб этот вовсе
не был выкинут
морем, но привезен и похоронен возле берега иностранной дамой, приехавшею из Венеции; некоторые прибавляли, что даму эту
видели потом в Герцеговине при войске, которое тогда собиралось; описывали даже ее наряд, черный с головы до ног.
Рюмин (смотрит на всех и странно, тихо смеется). Да, я знаю: это мертвые слова, как осенние листья… Я говорю их так, по привычке…
не знаю зачем… может быть потому, что осень настала… С той поры, как я
увидел море — в моей душе звучит,
не умолкая, задумчивый шум зеленых волн, и в этой музыке тонут все слова людей… точно капли дождя в
море…
Ну, Зоечка, половина твоего богатства сделана моими мозолистыми руками, и визу ты мне выправишь. Ах, Ницца, Ницца, когда же я тебя
увижу? Лазурное
море, и я на берегу его в белых брюках!
Не глуп! Я-гениален!
А
море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа,
не думая ни о чем, ничего
не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что
видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как
море.
— «Бог
видит всё! — сказал он. — Ему известно, что вот люди, созданные для земли, погибают в
море и что один из них,
не надеясь на спасение, должен передать сыну то, что он знает. Работа нужна земле и людям — бог понимает это…»
Ни одного жеста, ни одного движения. А недвижные глаза, то черные от расширенных зрачков, то цвета серого
моря, смотрят прямо в мои глаза. Я это
вижу, но
не чувствую его взгляда. Да ему и
не надо никого
видеть. Блок читал
не для слушателей: он, глядя на них, их
не видел.
Тогда в его глазах на один миг сверкают черные алмазы. И опять туман серого
моря, и опять то же искание ответа. Это Гамлет, преображенный в поэта, или поэт, преображенный в Гамлета. Вот на миг он что-то
видит не видящим нас взором и говорит о том, что
видит. Да, он
видит…
видит… Он
видит, что
Я
не свожу глаз с Ермоловой — она боится пропустить каждый звук. Она живет. Она едет по этим полям в полном одиночестве и радуется простору, волнам золотого
моря колосьев, стаям птиц. Это я
вижу в ее глазах,
вижу, что для нее нет ничего окружающего ее, ни седого Юрьева, который возвеличил ее своей пьесой, ни Федотовой, которая
не радуется новой звезде, ни Рено, с ее красотой, померкшей перед ней, полной жизни и свежести… Она смотрит вдаль…
Видит только поля, поля, поля…
Проходя мимо нас, он бросил взгляд на наш стол, но мысли его были где-то далеко, он нас
не заметил, и эти глаза цвета серого
моря подтвердили, что они мне знакомы. Да где же, где я его
видел? Так и
не припомнил!